Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
5 апреля 1927. Вторник
Меня не результаты пугают. Я знаю — 30 % шансов за то, что провалюсь. Меня пугает другое — как это будет. Как, какими словами мне скажут, чтобы я убиралась к черту. Вот это меня пугает и волнует. Честное слово!
6 апреля 1927. Среда
Вчерашний день — это сплошной кошмар.
Дома я места себе не находила. Ушла в начале четвертого, пошла на Porte de St.Cloud пешком. Зашла в «наше» кафе (к Обоймакову идти было еще слишком рано), пила зачем-то шоколад, потом лимонад… Прихожу к Обоймакову. Его нет дома, мне записка: «Кажется, экзамена сегодня не будет, Гурвич болен. Ждите меня до 6 1/2 если не приду, значит занимаемся по Гурвичу в кафе…» Надо сказать, что до сих пор не было ни одного объявления об экзаменах в газете, что меня страшно возмущало. Я в отчаянии. Вышла на улицу, не знаю, куда идти. Время меньше 6-ти. Сначала пошла к Институту, нет ли какого объявления. Нет! Идти к Леве — нет, только паникерствовать. Побродила и пошла к Андрею. Стучу, вхожу — он очень обрадовался: «А, дорогая!» Вид, должно быть, у меня был аховый. «Дорогой, экзамена не будет?» «Не будет». Я как стояла, опираясь локтями на комод, закрыла лицо и заплакала: «Ведь это же сил больше нет!» Он как-то нежно и заботливо снял с меня шляпу, пальто, успокаивал. Села на кровать; он вытащил подушку, вытянул мои ноги, накрыл пальто. «Чувствуйте себя, как у Юрки!» Кончилось тем, что я заснула. Крепко спала. Потом слышу, он так нежно-нежно гладит мне волосы и щеку. «Кисонька, пора вставать, уже около восьми». Звал меня идти с ним обедать, но я торопилась в Институт — посмотреть, что там делается. Туда должен был прийти Юрий. Обещала подождать Андрея. Шла в Институт с очень неприятным чувством. Решила — если какой-нибудь экзамен будет — держу. У калитки стоял Обоймаков. Рассказывает, как все глупо вышло. К 7-ми часам приехали Милюков, Эйзенман (француз), Дюги, пришел Гурвич, а из студентов — один он. Странно только, на что же наши профессора рассчитывали, если нигде не было объявлений. Это частным образом узнали, что во вторник Гурвич, а насчет 7-ми часов никто не догадывался. Ну, и разошлись. На калитке объявление, что в среду в 7 часов Шацкий и Гурвич переносятся на субботу. К 8-ми набралось несколько студентов, все злые-презлые, а больше всех — я. Потом разошлись, а я осталась ждать Андрея. Он пришел поздно, пошли в метро и по дороге встретили Юрия. Так как Андрею рано было еще ехать на работу, пошли на набережную к Notre Dame, на те места, где мы с Юрием стояли в последний день занятий. Андрей нас скоро оставил, а немного погодя и мы пошли. В метро опять встретились. Ехали вместе. Я сидела. «Едем, как 7 месяцев тому назад». «Да, — говорит Андрей, — только немного в ином положении». Милый Андрей! Он был какой-то такой хороший вчера, и так как-то было мне с ним хорошо и легко. С Юрием мало говорили. Уговорились, что сегодня он приедет не в Институт, а сюда и будет меня ждать, а я постараюсь отвечать одной из первых.
Сегодня в «Посл<едних> Нов<остях>», наконец, расписание экзаменов[57]. Гурвич переносится уже на понедельник, но зато он будет только один раз. Его сдает немного, человек 15–20, не больше; и разбивать на два раза — очень много (внимания — И.Н.) пришлось бы на каждого.
Сегодня я совсем спокойна. Вероятно, просто потому, что слишком перенервничала, издергалась вчера. Просмотрела программу и увидела, что силы свои я переоценила. К 5-ти еду к Обоймакову, повторим с ним — вывезет кривая!
Настроение — не вчерашнее, проваливаться не хочется. А погода хорошая. Париж сейчас так красив. Эта свежая, светлая зелень на бульварах, зеленая с прочернью, и воздух теплом таким пахнет, а перед кафе столики уже наружу выставились — все это так хорошо; все говорит о весне и лете, а также и о счастье.
7 апреля 1927. Четверг
Так вот. Как прошел у меня вчерашний день: прихожу я к 5-ти часам к Обоймакову, начинаем заниматься. Опять он мне все рассказывает. Дошли до 20-го (последнего) билета, надоело нам, устали; и я решила, что «ну его к черту!» Потом все-таки Обой-маков мне его рассказал, но говорил он всего минуты две. «Тут нужно воды налить, уж как-нибудь, сами…» Вскоре пришли Лева и Гинсбург, оба «знающие»; смеялись, что их надо только под конец пустить в зал и т. д. Начались перекрестные вопросы. Я опять за свое: «Какая разница между референдумом и плебисцитом?»(как раз из 10-го билета). По этому вопросу существует много теорий, и никто мне толком не ответил… К 7-ми отправились в Институт. Шацкий сидит в канцелярии и проверяет письменные работы поступивших на 2–3 семестр. У калитки несколько студентов. На меня сразу накидывается один: «На сколько лет избирается в Америке верхняя палата?» «На три». «Это правда? А там спорят — на 6 или 3». «На 3, верьте». Настроение паническое. И чем больше собирается толпа, тем больше паники. «Вы держите?» «Я еще не подготовился». «Вы знаете 4-й билет?» «А с чего вы начинаете говорить о парламентаризме?» Приходит Милюков. Приезжает в такси Эйзенман (француз). В правом глазу огромный монокль в черепаховой оправе, бородка. Наконец, просят всех наверх. Пришли, разделись, каждый по привычке занял свое место. Тут я начала волноваться, вышла на площадку. Подходит Андрей, успокаивает. Подходит Белый, что-то говорит: «А отчего вы так волнуетесь?» «А почему вы решили, что я волнуюсь?» «Да потому, что вы мне сейчас так резко ответили». Смеется. Наконец, вижу, поднимаются профессора. Загоняют всех в аудиторию. Пошли. Милюков сел за кафедру, понаставили стульев. Гурвич тут же вертится. В аудитории гвалт, крик. Стараюсь настроить себя на трагический лад, делаю серьезную нервную мину — не выходит. Среди профессоров недоумение (как же примоститься!). Наконец, Кулишер предлагает освободить первые парты. Он сам садится на стул перед первой партой моего ряда, Шацкий — перед средним рядом. Милюков просит составить порядковый список. Мирей де Марон, сидящий передо мной, пишет себя, потом его атакуют со всех сторон. Я сразу ему на ухо: «Меня, меня, меня!» Записал — успокоилась. Немного стихло, и Милюков говорит: «Один студент просил проэкзаменовать его первым, так как ему надо ехать на работу, на завод». Войцеховский Андрей вскакивает, идет, садится к Кулишеру. Мирей де Марон — к Шацкому. Белый обдумывает у Кулишера. Что делается у Шацкого не вижу, рядом с ним сидит Эйзенман. Милюков на кафедре, то в одну сторону наклоняется, то — в другую. Прислушивается. Догадываюсь, что Андрей отвечает 1-й билет. Позавидовала. Потом слышу, у них произошел какой-то конфликт. Голос Кулишера: «Если вы говорите, что читали Дайси, то как же вы это-то не знаете?» И вскоре голос Андрея, немного резкий: «У меня нет обыкновения говорить, что я читал, если я этого не читал». Кулишер вообще страшно нервничал, пенсне летало с носа, хватался за голову, откидывался на спинку стула, хохотал. Мутузили его довольно долго, больше 10-ти минут. Наконец, освободили, т. е. матрикул нам еще не дали, и балы ставили на листах бумаги. Андрею — 17. Счастливый, подходит ко мне, начинает что-то говорить, с другой стороны подскакивает Мирей де Марон. Я не знаю, когда будет моя очередь. Вижу, что Лева идет к Шацкому, показала ему кулак.
![Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1](/uploads/posts/books/41661/41661.jpg)
![Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2](/uploads/posts/books/40245/40245.jpg)